Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем Арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет.

«Зачем крутится ветр в овраге...»:
Источники, поэтика, концепция поэта и поэзии

«Зачем крутится ветр в овраге...» создается А. С. Пушкиным в качестве так называемого второго отступления о свободе поэтического творчества в неоконченной поэме, печатающейся под условным названием «‹Езерский›». Отрывок составляет строфу XIII.  

История этого второго отступления весьма любопытна. В альбоме 1833—1835 гг. (ПД 845), в котором записывался «‹Езерский›», листы с «Зачем крутится...» вырваны. 1 Они оказались у В. А. Жуковского, а позднее — в собрании А. Ф. Онегина (через сына Жуковского — П. В. Жуковского) и были опубликованы в 1886 г. в «Русской мысли». 2 Между тем, когда в 1836 г. Пушкин опубликовал отрывок из «‹Езерского›» в «Современнике» под названием «Родословная моего героя», строфы, посвященные поэзии, были опущены. П. А. Ефремов считал, что строфы, попавшие к А. Ф. Онегину, поэт поправлял и переписывал «для следующих книжек „Современника“». 3

Вместе с тем в так называемой последней тетради (ПД 846) обнаруживается черновик стихотворения «Поэт идет...». 4 Этот черновой набросок П. Бартенев отнес к работе Пушкина над первой импровизацией итальянца в «Египетских ночах». 5

Между тем остается в силе и другая идея, имеющая право на существование. Н. О. Лернер предполагал, что этот черновой набросок «может иметь и самостоятельное значение». 6 В свою очередь уже значительно позднее С. М. Бонди убедительно доказал, что строфа XIII из «‹Езерского›», пусть и в измененном виде, должна была войти в состав этого недописанного стихотворения. 7

Однако включение в состав «Египетских ночей» лишало текст художественной самостоятельности, с одной стороны, с другой же — заставляло видеть в нем реализацию эстетических представлений импровизатора-итальянца, а не Пушкина.

История текста дает возможность предположить, что Пушкин мог выделить из состава «‹Езерского›» отдельное стихотворение, точно так же как он вычленил из «‹Езерского›» «Родословную моего героя».

Однако поскольку дальнейшее движение замысла Пушкина остается гипотетичным, представляется корректным остановиться на строфе XIII из «Езерского», осознав ее как самостоятельный текст. Отметим, что это предложение — не оригинальное. Еще Н. Ф. Сумцов предлагал считать строфу XIII самостоятельным произведением, 8 что позволяет рассматривать данный отрывок в контексте таких произведений Пушкина, как «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830), «Эхо» (1831), «‹Гнедичу›» (1832), «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836).

Текст этот выглядит так:

Зачем  крутится  ветр в овраге
Подъемлет  лист  и  пыль несет,
Когда  корабль в  недвижной  влаге
Его  дыханья  жадно ждет?
Зачем  от  гор  и  мимо  башен
Летит  орел, тяжел  и  страшен.

На  черный 9 пень? Спроси  его.
Зачем Арапа  своего
Младая  любит  Дездемона,
Как  месяц  любит  ночи  мглу?
Затем, что  ветру  и  орлу,
И  сердцу  девы  нет  закона.

(V, 102)

 

 

Далее в разных текстах отрывок имеет два варианта финала.

В « Езерском »:

Гордись: таков  и  ты  поэт,
И  для  тебя  условий  нет.

(V, 102)

В «Египетских ночах»:

Таков  поэт: как  Аквилон
Что  хочет, то и  носит  он —
Орлу подобно, он  летает
И, не  спросясь ни у кого,
Как  Дездемона  избирает
Кумир  для  сердца  своего.

(VIII, 269)

Проблема источников стихотворения 10 была поставлена лишь однажды Н. Ф. Сумцовым. Впрочем предложенные им варианты решения кажутся странными. Он провел параллели с малороссийскими школьными виршами XVII в. и фольклором, 11 подчеркнув распространенность сравнения поэзии с ветром и орлом.

Представляется, однако, возможным говорить о более конкретном источнике — о Ветхом завете, в котором обнаруживаются несколько текстов, имеющих отношение к пушкинскому стихотворению. Во-первых, это отрывок из Книги Притч царя Соломона: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: Пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице» (Притчи, 30, 18—19), где обнаруживаются не только образный параллелизм, близкий пушкинскому стихотворению, но и композиционное сходство. Отметим мотив «непостижимости», который связан с этим комплексом образов. В Экклесиасте мотив «непостижимости» отчасти проясняется Божьим промыслом: «Как ты не знаешь путей ветра и того, как образуются кости во чреве беременной: так не можешь знать дело Бога, Который делает все» (Эккл., 11, 5). Можно указать еще один возможный источник, ведущий к Книге Иова.

Для пушкинского стихотворения важен своеобразный полигенетизм реминисценций. Стихотворение возникает как переплетение нескольких мотивов из разных  частей Ветхого завета, которые в своем источнике употреблены в разных, но близких контекстах. Соответственно в пушкинском тексте происходит «слияние» различных оттеночных значений, одновременно совпадающих и не совпадающих с библейскими.

Связь стихотворения с третьим отрывком — из Книги Иова — требует особого доказательства. Прежде всего подчеркнем, что все мотивы, представленные в Притчах и Экклесиасте, как бы сливаются в Книге Иова, к которой Пушкин проявлял особый интерес, отразившийся, например, в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный» (1828). Причем, как отметил Д. Д. Благой, «строки эти не являются ни переложением (как у Ломоносова 12 ), ни „подражанием“ (как в пушкинских стихотворениях на мотивы «Песни песней» 13 )... Но не только по интонации (серия вопросов), а, главное, по всему своему содержанию они представляют собой прямую параллель сетованиям многострадального Иова...». 14

Известно также, что Пушкин собирался учить древнееврейский язык с намерением переводить Иова, о чем сообщает И. В. Киреевский в письме Н. М. Языкову от 12 октября 1832 г. 15 Начало же работы над «‹Езерским›» датируется как раз 1832 г. Оборвав работу над поэмой, Пушкин занялся «Медным всадником», который как бы поглотил замысел «‹Езерского›». 16 Современные исследователи отмечают перекличку Книги Иова с петербургской повестью. 17 Все это говорит о том, что библейская книга не только присутствовала в сознании поэта, но и о том, что он работал, очевидно, непосредственно с текстом.

В Книге Иова находим следующие отрывки: «Где место разделения ветров | и восточному вихрю где путь» 18 (ср. канонический перевод: «По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле», — Иов, 38, 24); «По твоему ли слову взлетел орел, | На высотах вьет свое гнездо? | Обитание его — на скале, | На крутизнах и оврагах — ночной приют; | Отселе он высматривает себе снедь, | И в даль вперяются его глаза» 19 (ср. канонический перевод: «По твоему ли слову возносится орел и устрояет на высоте гнездо свое? ‹...›; оттуда высматривает себе пищу: глаза его смотрят далеко», — Иов, 39, 27, 29).

Если в случае со стихотворением «Дар напрасный, дар случайный» Пушкин дает «параллель сетованиям многострадального Иова» (Д. Д. Благой), то теперь он использует образы из речи Бога, выбирая, между прочим, как раз те главы, которые в свое время выбрал М. В. Ломоносов (38, 39, 40 и 41 у Ломоносова и 38—39 у Пушкина):

Возмог  ли  ты  хотя  однажды
Велеть ранее  утру  быть
И  нивы  в  день томящей  жажды  

Дождем  прохладным  напоить.
Пловцу  способный  ветр  направить,
Чтоб в  пристани  его  поставить ‹ ... ›

Твоей  ли  хитростью взлетает
Орел, на  высоту паря,
По  ветру крила  простирает
И  смотрит в  реки  и  моря?
От  облак  видит  он  высоких
В  водах  и  пропастях глубоких
Что  я  ему на  пищу дал.
Толь быстро  око  ты  ль создал? 20

С библейской традицией оба текста роднит близость синтаксических конструкций, которые представляют собой ряд параллельных вопросительных предложений, объединенных анафорическим зачином. Именно такие синтаксические структуры, по наблюдению В. В. Виноградова, «характерны для „библейского стиля” русской поэзии с XVIII века». 21

Любопытно то, что вопросы, возникающие в стихотворении Пушкина, имеют свой ответ в библейской книге. В самом общем виде этот ответ можно сформулировать следующим образом: «Такова воля Божия». С. П. Шевырев в «Истории поэзии» так выразил основную мысль Книги Иова: «Мысль, одушевляющая Книгу Иова, есть всемогущество Божие, ничтожность человека самого праведного, самого благочестивого перед Богом». 22

Как уже говорилось выше, образы, использованные Пушкиным, взяты из речи Бога, в которой он, с одной стороны, рисует облик космически организованной вселенной, а с другой — подчеркивает недостижимость для человеческого сознания этой гармонии. Человеку доступны лишь частности, которые в отрыве от целого воспринимаются им дисгармонично. 23   

В пушкинском стихотворении отношения между явлениями полны противоречий (ср., например, с одой Ломоносова): в несогласии находятся ветер и корабль, жадно ждущий его дыхания; орел, обладая удивительным зрением, летит не на добычу, а на чахлый пень; «белая» Дездемона любит «черного» Арапа... Контрастность, несогласованность, противоречивость царят в мире. Отсюда и вывод: «Затем, что ветру и орлу, | и сердцу девы нет закона». Но так ли это? Для мира нет закона с точки зрения обычного человека, ограниченного в познании пространством и временем, в силу чего он не «прозревает» этого закона (так же как Иов не прозрел Божьего промысла). Но закон оказывается внятен Богу, пророку и... поэту.

Впрочем, противоречие между выводом («нет закона») и структурой художественной логики стихотворения, утверждающей наличие этой закономерности, выявляется не только в контексте литературной традиции (книги Ветхого завета, ода Ломоносова). Оно подчеркнуто самим строением художественной мысли: настойчиво повторяющаяся алогичность оборачивается утверждением некой иной логики.

В поэзии пушкинской поры сравнение поэта с орлом — общее место. Однако именно поэтому важна конкретность интерпретации. В стихотворении С. П. Шевырева «Сила духа» (1825) образ орла оформляет романтическую идею недостижимости и невыразимости Идеала:

Вы  зрели  ль, как  младой  орел,
Младые  силы  испытуя,
Парит сквозь огнь громовых  стрел,
Над  тучей  грозно  торжествуя.
.......... ..........
В  нем  пламень доблестный  хладеет;
Чуть движет трепетным  крылом,
Падет — лишь миг — и  прах  на  нем
Оков  враждебных  тяжелеет.
Я  пал, к  родной стремясь мете;
Минутный  вечного  свидетель,
Зрел  Истину и  Добродетель
В  согласной  неба  Красоте
Я  пал... 24

У А. С. Хомякова в стихотворении «Жаворонок, орел и поэт» (1833) образ орла подчеркивает оппозицию «поэт—толпа», «небесное—земное»:

Орел, добычу  забывая,
Летит, — и  выше сизых  туч,
Как  парус крылья  расстилая,
Всплывает — весел  и  могуч.
Зачем  поют? Зачем  летают?
Зачем  горячие  мечты
Поэта  в  небо  увлекают
Из  мрака  дольней  суеты?
...................  

Затем, что  с  выси  небосклона
Отрадно  видеть край  земной
И  робких  чад  земного  лона
Далеко, низко  под  собой. 25

Легко заметить, что романтическая концепция принципиально строится на заострении трагических антитез «небесного—земного», «праха—духа», «высокого—низкого» и т. д.

В пушкинском тексте все это есть, но есть и нечто такое, что абсолютно меняет звучание этих мотивов. И самое главное — это концепция мира, утверждающая его гармоничность, ценность в нем каждого элемента. Дисгармония — это лишь недостаточно проявленная гармония... Напомним, что подобного рода идея родилась у поэта в момент утверждения ценности «ничтожного» героя. Возможно, что эта мысль отразилась в авторской точке зрения в «Медном всаднике», где гимн Петру соседствует с его низложением, где ода Петербургу соединяется с его проклятием. Подобный взгляд приводил к расширению предмета поэзии.

                         Ты  любишь с  высоты
Скрываться  в  тень долины  малой,
Ты  любишь гром  небес, но также  внемлешь ты
Жужжанью  пчел  над  розой  алой.
[Таков  прямой  поэт. Он  сетует  душой
На  пышных  играх  Мельпомены,
И  улыбается  забаве  площадной
И  вольности  лубочной  сцены.]

(III, 286)

Возникла идея такой поэзии, которая способна не только вобрать в себя мир, но, прорываясь через его внешнюю дисгармонию, выразить его глубинную красоту и целесообразность.

Другая реминисценция отсылает к трагедии Шекспира «Отелло». В «Отелло» тоже есть ответ на вопрос «Зачем Арапа своего младая любит Дездемона?». Вернее, их два. Один принадлежит Дездемоне: «Для меня | Краса Отелло — в подвигах Отелло», 26 что, между прочим, корреспондирует с обликом поэта, который, как и Дездемона, способен за внешним безобразием увидеть скрытую красоту. Другой ответ принадлежит отцу Дездемоны Брабанцио:

Ты  чарами  ее  опутал, дьявол!
Тут  магия, я  это  докажу.
.......................
Ты  тайно  усыпил  ее  сознанье
И приворотным зельем опоил. 27

Так в трагедии возникает мотив чар, магии, колдовства.

В пушкинском стихотворении тема поэзии тоже приобретает двойственный характер. С одной стороны, это нечто объективное и реальное, подобное кружению ветра и полету орла, а с другой — чарующе-волшебное, подобное любви Отелло и Дездемоны.

Смысл в установлении источников стихотворения в данном случае особый, так как пушкинский текст часто воспринимается как выражение абсолютной поэтической свободы, граничащей с беззаконием: «Гордись! Таков и ты, поэт! И для тебя условий нет!». «Этим „гордись“, — пишет М. О. Гершензон, — Пушкин подрывает все основы нравственности и общежития... Пусть толпа подчиняется законам разума, — гордится вправе перед нею тот, кто ощущает в себе беззаконность стихийной воли». 28 Или: «Таков и поэт, — интерпретирует Е. Г. Эткинд, — он творит свое искусство, не руководствуясь ни логикой, ни целесообразностью, и воспевает то, что подсказывает ему прихоть; поэтическое творчество не подчиняется „условиям“, т. е. разумным законам». 29

Все как раз наоборот. Пушкин утверждает законосообразность творчества, которая лишь непосвященным кажется беззаконием. И это — принципиально важно. Дело в том, что и в поэму «‹Езерский›», и в стихотворение «Поэт идет...» «Зачем крутится...» входит как составная часть полемики Пушкина, отстаивающего свое творческое право в споре с толпой. Как раз толпа предлагает поэту «закон»:

Стремиться  к  небу  должен  гений,
Обязан  истинный  поэт
Для  вдохновенных  песнопений
Избрать возвышенный  предмет.

(VIII, 269)

Глупец  кричит: куда? куда?
Дорога  здесь.
Но  ты  не  слышишь...

(V, 103)

Толпа выступает как последний и полномочный представитель закона. С ее точки зрения, творчество поэта беззаконно, своевольно, алогично. Но, как показывает Пушкин, творчество отнюдь не беззаконно, просто его законы — другие. В ответе толпе поэт одновременно сопрягает две точки зрения: толпы, которой видим лишь диссонанс (ветер крутится не там, где надо; орел летит не туда, куда следует; красавица Дездемона любит безобразного Арапа), и поэта, которому доступно увидеть за всем этим гармоническую целесообразность. Раньше, в стихотворении «Поэт и толпа», эти две точки зрения были представлены двумя субъектами речи — поэта и толпы. Теперь же благодаря поэтике алогизма и цитатной природе текста Пушкин создает такое произведение, которое при одном субъекте речи разом воспроизводит обе точки зрения.

Насколько осознанно это сделано, говорят первые строки стихотворения «Поэт идет...», которые воспроизводят тот же принцип алогизма, на котором строится реминисцентная речь поэта:

[Поэт  идет]:  открыты  вежды,
Но  он  не  видит  никого.

 (VIII, 269)  

Здесь обнаруживается то же субъективное расслоение: поэт идет и его вежды открыты, а прохожему кажется, что он не видит никого.

Следует подчеркнуть, что все стихотворение очень органично вписывается в контекст произведений Пушкина, посвященных теме поэта и поэзии.

Во-первых, мы обнаруживаем близкую символику:

Душа  поэта  встрепенется,
Как  пробудившийся  орел.

(Поэт. 1827, — III, 65)

Зачем  сердца  волнует, мучит,
Как  своенравный  чародей?
Как  ветер  песнь его  свободна ‹ ... ›

(Поэт и толпа. 1828,— III, 141)

Прослеживается  параллель  «Бог-поэт»:

Ты  сам  свой  высший  суд.

 (III, 223)

Веленью  божию, о  муза, будь послушна  ‹ ... ›

(III, 424)

Во-вторых, само обращение Пушкина к символике Библии в связи с темой поэта закономерно. Аналогичный случай — «Пророк».

В-третьих, композиционно «Зачем крутится...» соотносимо со стихотворением «Эхо», которое построено по принципу уподобления.

В-четвертых, реминисцентный характер текста оказывается не случайным, а глубоко осознанным принципом, о котором не однажды размышлял поэт. Так, рецензируя книгу Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», Пушкин писал: «Это уж не ново, это было уж сказано — вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но все уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности» (XII, 100; ср.: VIII, 50; VIII, 270). 30 Осознанию зависимости творческого процесса от предшествующей литературной традиции посвящены несколько строк в рецензии Пушкина на книгу В. Теплякова «Фракийские элегии»: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, — или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь» (XII, 82). Итак, «новые миры» хранят в себе следы предшествующего гения.

Обращение к пьесе Шекспира позволяет обнаружить еще одно очень яркое на фоне текста отступление Пушкина от всемирно известной трагедии. У Шекспира Отелло ни разу не назван арапом. Он — мавр. Это позволяет «прочитать» образ «арапа» в ином контексте — в контексте автобиографических мотивов.

Автобиографический мотив, связанный с «арапским» происхождением поэта, впервые возник в послании «Юрьеву» (1820), где, как писал Виноградов, намечаются контуры «острого автопортрета»: 31

А  я, повеса  вечно-праздный,
Потомок  негров  безобразный,
Взрощенный  в  дикой  простоте,
Любви не ведая страданий,
Я  нравлюсь юной  красоте
Бесстыдным  бешенством  желаний.

(II, 139—140)

«Для Пушкина, — писал Ю. Н. Тынянов, — биографически кончился лицейский грим ‹...› ‹В послании› Юрьеву ‹...› поэт сбрасывает его ‹...› Исключительно биографическими причинами эту смену „лирического героя“ объяснить ‹...› нельзя: „взрощенный в дикой простоте“ — мотив, противоречащий и лицейской лирике, и биографии одновременно. Но смена „поэта“ совершилась, выступает „поэт с адресом“: потомок негров безобразный ‹...› Это было ‹...› новым лирическим героем и новою темою „литературною личностью“ одновременно». 32 Не менее выразительным в этом послании и заключительные строки:

С  невольным  пламенем  ланит
Украдкой  нимфа  молодая,
Сама  себя  не  понимая,
На  фавна  иногда  глядит.

(II, 140)

Финал этот удивительным образом напоминает Дездемону, которая, «сама себя не понимая», полюбила Отелло.

Однако фактом литературного сознания стихотворение стало лишь в 1829 г., когда без ведома Пушкина оно было напечатано в альманахе «Северная звезда».

В 1830 г. возник инцидент, который активизировал эту деталь пушкинской родословной: «Однажды, — вспоминает Н. И. Греч, — кажется, у А. Н. Оленина, Уваров, не любивший Пушкина, гордого и не низкопоклонного, сказал о нем: „Что он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рома“». 33 Булгарин, услышав это, не преминул воспользоваться случаем и повторил этот отзыв в «Северной пчеле»: «Рассказывают анекдот, что какой-то Поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от Мулата, или, не помню, от Мулатки, стал доказывать, что один из предков его был Негритянский Принц. В Ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого Негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил Негра за бутылку рому! Думали ли тогда, что к этому Негру признается стихотворец!». 34 В ответ на выпад Булгарина появилась «Моя родословная», где Пушкин писал:

Решил  Фиглярин, сидя  дома,
Что  черный  дед  мой  Ганнибал
Был  куплен  за  бутылку  рома
И  в  руки  шкиперу  попал.

 (III, 263)

Работая в 1832—1833 гг. над «‹Езерским›», Пушкин включает в контекст поэмы и «Мою родословную»:

Мне  жаль, что  сих  родов  боярских
Бледнеет блеск и  никнет  дух.
Мне  жаль, что  нет  князей  Пожарских,
Что  о  других пропал  и  слух,
[Что  их  поносит  шут  Фиглярин].

  (V, 100)

Так факт биографии, попав в текст, позволил осмыслить замену мавра на арапа как значимое указание на личность самого Пушкина.

Связь образа арапа с биографической основой подчеркивается аналогичным контрастом пар: Отелло (мавр)—Дездемона и Пушкин (арап)—Гончарова, брак с которой состоялся в 1831 г. Даже беглый просмотр свидетельств современников подтверждает реальные основы для возникновения такой аналогии. «Моя невестка очаровательна ‹...› Александр, я думаю на седьмом небе ‹...› Физически — они две противоположности: Вулкан и Венера, Кирик и Улита, и т. д., и т. д.», — писала О. С. Павлищева мужу в середине августа 1831 г. 35 «Он, кажется, очень ухаживает за молодою женою и напоминает при ней Вулкана с Венерою». 36

Итак, появление в 1829 г. в печати послания «Юрьеву», родословная тема в «‹Езерском›», воскрешающая в памяти полемику с Булгариным по поводу арапа Ганнибала, женитьба «Вулкана» Пушкина на «Венере» Гончаровой — все это вместе вводит в подтекст стихотворения конкретный образ поэта Пушкина, что придает тексту особый лиризм, а поэтической декларации — характер автопризнания. Это, впрочем, не удивительно. А. Л. Слонимский считал, что лирика Пушкина «представляет собой ... стройное здание, опирающееся на биографический фундамент и вершиной уходящее в сферу отвлеченной мысли». 37

" L="0">

А. Ильичев

Сноски

Сноски к стр. 145

1 См.: Рукописи А. С. Пушкина. Фототипическое издание. Альбом 1833—1835 года. Тетрадь № 2374. Комментарий / Под ред. С. М. Бонди. М., 1939. С. 41.

2 Русская мысль. М., 1886. Кн. 5. С. 1.

3 Сочинения А. С. Пушкина / Под ред. П. А. Ефремова; Изд. А. С. Суворина. 1905. Т. 8. С. 444.

4 Русская старина. 1884, декабрь. С. 526.

5 См.: Русский архив. М., 1882. Кн. 1. С. 221—226.

6 Лернер Н. О. Труды и дни Пушкина. 2-е изд. СПб., 1912. С. 348.

7 Бонди С. М. Новые страницы Пушкина. М., 1931. С. 192—193.

8 Сумцов Н. Ф. Исследования о поэзии А. С. Пушкина: Харьковский университетский сборник в память А. С. Пушкина (1799—1899). Харьков, 1900. С. 46.

Сноски к стр. 146

9 В варианте 1835 г.: «чахлый».

10 Далее мы будем говорить о «Зачем крутится...» как о самостоятельном стихотворении.

11 Сумцов Н. Ф. Исследования о поэзии А. С. Пушкина. С. 48—50.

Сноски к стр. 147

12 Имеется в виду «Ода, выбранная из Иова...».

13 «Вертоград моей сестры» и «В крови горит огонь желанья».

14 Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826—1830). М., 1967. С. 176.

15 Исторический вестник: Историко-литературный журнал. Пг., 1883, декабрь. С. 535.

16 См: Соловьева О. С. «‹Езерский›» и «Медный всадник». История текста // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 268—344.

17 Тархов А. Повесть о петербургском Иове // Наука и религия. 1977. № 2. 63—64.

18 Поэзия и проза Древнего Востока. М., 1973. С. 618 (пер. С. С. Аверинцев).

19 Там же. С. 621.

Сноски к стр. 148

20 Ломоносов М. В. Стихотворения. Л., 1935. С. 145—146 (Б-ка поэта. Б. сер.).

21 Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 494.

22 Шевырев С. П. История поэзии. 2-е изд. СПб., 1887. Т. 1. С. 161—162.

23 Ср., например: Иов, 39, 13—18. Культурно-историческое значение Книги Иова огромно. О пираясь на нее, строит свою знаменитую теодицею Аврелий Августин, ему вторит Фома Аквинский (см.: Соколов В. В. Средневековая философия. М., 1979. С. 61, 363). Подражанием Иову является «Пролог на небесах» в «Фаусте» Гете (см.: Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М., 1981. С. 147). Эта традиция ощутима в «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского, в пьесе Л. Андреева «Анатема». Она жива и по сию пору. Ср.:

А утром  солнышко  взойдет, —
Кто  может  средство  отыскать
Чтоб  задержать его  восход?
Остановить его  закат?
Вот  так, поэзия, она
Звенит — ее  не  остановишь!
А  замолчит — напрасно  стонешь!
Она  незрима  и  вольна...
И  не она  от  нас  зависит,  а  мы  зависим  от  нее...
                             Рубцов Н. Посвящение другу Л., 1984. С. 20.

Сноски к стр. 149

24 Шевырев С. П. Стихотворения. Л., 1939. С. 3 (Б-ка поэта. Б. сер.).

Сноски к стр. 150

25 Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. 2-е изд. Л., 1969. С. 101—102 (Б-ка поэта. Б. сер.).

26 Шекспир В. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 6. С. 302.

27 Там же. С. 292—293.

Сноски к стр. 151

28 Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. М., 1919. С. 32.

29 Эткинд Е. Г. Разговор о стихах. М., 1970. С. 15.

Сноски к стр. 152

30 Ср.: «...мир так уже стар, уже столь многие тысячелетия в нем жили и мыслили замечательные люди, что в наше время трудно найти и сказать что-нибудь новое... Но то, что и я нашел и заново сформулировал, то, что я изо всех сил старался вновь открыть истинному доступ в этот путанный мир, это уже моя заслуга» (Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. С. 275).

Сноски к стр. 153

31 Виноградов В. В. Стиль Пушкина. С. 195

32 Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 238—239.

33 Греч Н. И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. С. 456.

Сноски к стр. 154

34 «Второе письмо из Карлова на Каменный остров» // Северная пчела. 1830. 7 августа, № 94. С. 4.

35 Пушкин и его современники. СПб., 1911. Вып. 15. С. 84 (оригинал на фр. яз.).

36 Русский архив: Историко-литературный сборник. М., 1902. № 1. С. 54.

37 Слонимский А. Л. Мастерство Пушкина. 2-е изд. М., 1963. С. 165.

Александр Сергеевич Пушкин
Русский поэт, 1799-1837.

aaaaaaaaaaaaiii